Марина Ахмедова

В Красной Яруге меня встретил глава поселения Андрей Егорович со священником. Священник протянул для пожатия руку, а я говорю – «Ну тогда уж благословите». Сразу поехали в больницу, там нас ждал главврач Константин. Он осматривает украинских пленных, когда те прибывают сюда. Яруга – в 10 км от границы с Украиной. Тут же на границе – пункт обмена между Россией и Украиной живыми и мертвыми. Батюшка участвует в обмене как священник. Совершает молебен над нашими в мешках. Мы сразу с ними зацепились языками, а говорливый Андрей Егорович все пытался нас остановить – у него все должно идти по плану. Надо показать в Яруге все. Разметка – минута в минуту. И только когда мы отправились на обед и сели в беседке возле пруда, я поняла, отчего мне так хорошо.

Мы стояли на улице в Мариуполе, разговаривали с группой местных. Что-то громкое опять прилетело в «Азовсталь».

– Хай они горят синим пламенем эти азовцы! — сказала женщина. – Заварили бы их там!

Сказано это было с таким ожесточением, что ее слова трудно было принять за произнесение того, что мне – россиянке – было бы приятно слышать. Я начала спрашивать – откуда такое отношение к «Азову», к ВСУ.

Мне как обычно рассказали о том, что женщин, которые в первые дни войны пытались противостоять появлению огневых точек в их домах, били прикладами, как расстреливали людей, просивших военных уйти от их домов. И люди слышали это не с чьих-то слов, а были сами участниками событий. За эти недели они поняли, что защитники – вовсе не защитники и возненавидели их. Они говорили про подпаленные дома, и я все время думала, что это – фигура речи. Что они имели в виду – стреляли в дома, снаряд попал в дом. Но выяснилось, что подпаленные – это подпаленные. И действительно в Мариуполе много черных домов, которые просто сожжены. Их поджигали ВСУ, отходя. Чтобы просто не оставлять целыми.

Очередная поездка дала мне более четкое понимание, чем же таким являлся «Азов» для Украины. Я намерено говорю «являлся», и позже объясню почему. Вообще, он был кастой. Кастой, в которую мог бы вступить молодой человек, чтобы стать кем-то. На майдане в 14-м я видела, как люди, бывшие никем, становились кем-то. Вот они жили, жили, копали картошку, ездили на заработки, а тут раз – и они вершители революции. Раньше смысла в их жизни не было. А теперь появился – от них зависят мировые процессы. Украина с помощью Америки и Европы сделала все, чтобы вырастить эту касту, сделать ее модной, популярной. Азовцы, родившиеся в небогатых семьях, не получившие образования, не перегруженные интеллектом, должны были понимать, что они – особые люди. Они – надо всеми прочими.

Этот крест сфотографировала я. Под ним лежат какой-то Богдан Прокопчук и еще двое. Похоронили их старики-ополченцы. В тот день на одном из многочисленных блокпостов на пути в Луганск я и застала только двух стариков и молодого ополченца Юру. Сюда же на блокпост привезли двенадцать убитых ополченцев. Руки их были связаны, и было видно, что перед смертью их пытали. Поэтому старики вовсе не хотели хоронить этих троих украинских, которых свои не забрали. Но они лежали у дороги, стояло лето, они разлагались. Тогда их похоронили, поставили им крест из веток молодого дерева и написали на нем – «Здесь лежат украинские солдаты».

Я уже хотела ехать, но Юра предложит познакомить меня с Сережкой. Я согласилась, и мы зашли на поле, и пошли мимо разорвавшихся и неразорвавшихся снарядов. По дороге Юра рассказал, что недавно один местный мальчишка пульнул картошкой в один такой и покалечился. Обошли дом, в котором жила бабушка Юры. Он рассказал, что когда пришли добробаты, Богдан Прокопчук, например, Юра залез на дерево и оттуда доложил своим – кто, как, сколько. По нему ударили градами. Один снаряд полетел прямо над крышей бабушкиного дома. Она выбежала и закричала – «Голод застала! Фашистов застала! И до этой войны дожила!». Она сразу описалась от страха.