Несколько лет назад я побывал в венгерском городе Пече. Вечером в театре шел спектакль, в чем-то схожий с исповедью: на сцене, выйдя как бы прямо из рядов зрителей, появлялись молодые актеры и говорили о себе, о своих сверстниках, которые сейчас стоят неподалеку на площади и думают (это я хорошо запомнил!) — «про завтра, всегда про завтра, никогда не про вчера…».
Я много бродил по городу в эти дни, поворачивая с одной улицы на другую. Уже в самих их названиях таилась история, то давняя, то только что отшумевшая.
Шел густой снег, по временам, словно занавесом, закрывая дома, переулки, площади. И мерещилось, что, если снегопад вдруг внезапно прекратится, «занавес» исчезнет, и передо мной по странному волшебству окажется не нынешний город, а такой, каким он был, — предстанет то трудное, драматическое «вчера», которое нужно знать и необходимо хорошо осмыслить, если всерьез думаешь о том, что должно быть завтра.
Я вспомнил об этом, перечитывая повести, собранные в этой книге. Все в них описанное отдалено от нас уже десятилетиями, однако воспринимается не только как воспоминания, а как определенные исторические и нравственные уроки, сохраняющие свою ценность для любого поколения.
Не удивительно, что о событиях последней войны говорит повесть Енё Й. Тершанского «Приключения тележки»: она написана в 1949 году, когда отгремевшая битва еще даже не воспринималась как прошлое.
Но вот через пятнадцать — двадцать лет после победы над гитлеровской Германией почти одновременно выходят повести Имре Добози и Тибора Череша, снова возвращающие нас в ту страдную пору, а также повесть Дюлы Фекете, где кровавые рубцы войны остро ощутимы в жизни, в памяти, во взаимоотношениях людей.
Это очень понятно нам, в чьей собственной литературе тома Нелиной Отечественной войпы тоже «не сходит с повестки дня». Ведь это в русской поэзии прозвучали страстные, как заклинание, строки:
Прошла война, прошла страда,
Но боль взывает к людям:
Давайте, люди, никогда Об этом не забудем.
…Затем, чтоб нам счастливей быть,
А счастье — не в забвенье!
А. Твардовский. «Дом у дороги»
А у венгерской литературы к тому же, как об этом будет сказано далее, есть и своя собственная, национальная логика возвращения к тем трагическим годам и событиям.
Нельзя мерить одной и той же меркой все написанные о них повести, которые вошли в сборник. И дело тут не просто в том, что «Приключения тележки» посвящены будничной жизни обитателей одного будапештского дома, а в «Холодных днях» Тибора Череша речь идет о страшном преступлении, о массовом убийстве мирных жителей.
Первая повесть писалась не только по горячему следу, но и, так сказать, па неостывшем пожарище. Позже, в повести Имре Добози, один из героев в дни советского освободительного наступления скажет, наблюдая бегство аристократов из своего родового гнезда: «Наивно полагать, что приближающийся ураган проветрит только замки. Головы он тоже проветрит».
И при всей безыскусности и простодушии повествования Енё Й. Тершанского, в чем-то похожего на веселое пение свирели, которое писатель любил и в жизни, его книга — тоже один из элементов этого «проветривания» голов и душ, расшевеливаиие, тормошение людей фарсовым изображением еще вчера свирепствовавших врагов и недавно опутывавших сознание опасений и предрассудков.
Повести Тибора Череша и Имре Добози знаменуют собой уже новое осмысление трагических событий прошлого, более углубленный анализ их, обогащенный и «скорректированный» всем последующим историческим опытом.
Конечно, из пережитого можно делать самые различные выводы.
«Я думаю, что источник всех бед в нашей плохой памяти», — говорит один из персонажей повести Дюлы Фекете. Но не торопитесь с ним согласиться, прежде чем вслушаетесь в его дальнейшие рассуждения.
«Я все больше убеждаюсь в том, что правы-то волки… Ведь волки и нажрутся хорошо, и хорошо выспятся… ну, потеснят их немного на худой конец, но потом они опять хорошенько нажрутся да хорошенько выспятся, а угрызения совести — это уж не их сфера. Зато овцы, те спят худо. То есть… те, которых не было во вчерашнем меню, которые попадут лишь в завтрашнее. И забывают тоже овцы, такова уж их судьба».
Но ведь это фаталистическое воззрение вполне устраивает волков! И именно эти овцы со своим покорным философическим блеянием в известных ситуациях оказываются их превосходными подручными.
С трагической силой и остротой говорит об этом повесть Тибора Череша «Холодные дни». Перед нами — квартет «овец» в военной форме, наперебой причитающих: «Я-то ни в чем не виновен… Я-то по принуждению все делал… Да и что бы я мог сделать в этой обстановке? … Убийцы, убийцы вы все! Как это я оказался среди вас!»
На последний вопрос и стремится ответить автор, поскольку каждый из героев, увы, «никак не мог определить свое собственное место» в разыгравшихся событиях.
Никто из них не запятнан особым зверством. Были среди окружающих люди куда хуже. И это не столько даже капрал Дорнер, осатанело вымещающий па беззащитных жертвах свою собственную усталость, раздражение, оскорбления, которые сам претерпел от начальства, — сколько офицер Шани Кепиро (в прошлом юрист!), который цинично готов сделать все, чтобы быть «достойным партнером» гитлеровского рейха. «Политика, старина,— это коммерция! — поучает он знакомого. —Не внесешь своей доли, не получишь куш!»
К чести героев повести, никто из них не обуреваем столь «высокими» побуждениями. Каждый из них мог бы повторить слова, сказанные Поздором: «Я выполнял приказ и старался держаться в стороне, если видел, что дело пахнет паскудством».
Увы, эта «сторонняя» позиция — чистейшая иллюзия! Майор Бюки презирает капрала Сабо, который принимал участие в расправе, а потом, узнав, что тот — из команды, расстрелявшей его жену, убивает Сабо — своего соседа по камере. Однако ведь сам Бюки был послушнейшей шестеренкой в той страшной машине террора, которая, придя в ход, захватывала все новые и новые жертвы. Только, пока выстрелы касались других, это его не тревожило, и даже когда среди окружавших его офицеров заговорили о чрезмерности расправы, он «воздерживался высказывать свое мнение».
Кто более виновен — безгласный Бюки или тот несчастный пулеметчик, который «стал белый как мел», но ослушаться прика*
за не решился и сначала стрелял ио людям, а потом зал пил, что пулемет неисправен?
И кто более достоин быть назван «падшим» — Бюки или проститутка Бетти, которая пытается хоть кого-нибудь спасти и кровавой сумятице?
Только в тюрьме сказал Бюки слова, звучащие жестокой самооценкой: «Человек как скотина: куда гонят, туда и идет».
Но были же среди «низших чинов» люди, которые по мерс сил способствовали побегу арестованных!
Все эти размышления находят продолжение в повести Имре Добози «Вторник, среда, четверг». Один из ее героев с горечью говорит о том простодушном солдате… который только в самом конце осознает, в какое подлое дело его впутали:
«Лишь тогда он прозревает и клянется никогда больше не допускать ничего подобного. Этот парень, как правило, завоевывает симпатии почтенной публики. Наивная неискушенность избавляет его от подозрений в соучастии и необходимости отрицать свою вину. Даже его запоздалый буит против уже поверженного зла и насилия столь подкупает, что тревожный вопрос о том, как он поступит, если вновь воспрянет зло, — становится по меньшей мере неуместным».
Имре Добози нисколько не чуждается подобной публицистической заостренности в речах своих персонажей и даже строит сюжет таким образом, чтобы свести героев в яростной словесной схватке, дать им исповедаться перед читателями. Такова, например, сцена прощального ужина в баронском замке, позволяющая автору как бы предоставить «последнее слово» осужденному историей классу бывших хозяев страны.
Напряженная работа мысли, происходящая в головах героев, понятна: Венгрия стоит накануне огромного поворота в своей судьбе.
«…на многое придется взглянуть совершенно иначе,— говорит Дешё, историк по профессии.— На войну и на все, что ей предшествовало… пожалуй, на всю венгерскую историю, от начала до конца. Без легенд и оправданий».
Вот эту-то назревшую потребность в острейшей самокритике я имел в виду, говоря о специфической, национальной логике обращения венгерской литературы к событиям прошлого.
Нельзя же просто взять да и свалить на кого-то вину за все случившееся! Есть в повести Добози примечательная деталь: героям пришлось застрелить обнаруживших их жандармов, и когда оттаскивают эти трупы, головы убитых «покачиваются из стороны в сторону, словно отрицают свою вину, они, дескать, ни в чем не виноваты, их послали, приказ есть приказ».
Стремление к предельной объективности, к тому, чтобы, не ограничиваясь искренне пережитым сознанием своей нравственной вины за неумение противостоять фашизму, сделать из этого горького «вчера» необходимые выводы на будущее,— вот в чем драгоценный пафос этих повестей о «минувшем».
Ничуть не удивительно поэтому, что эти книги при своем появлении в середине 60-х годов воспринимались как остросовременные явления и представляли собой заметные вехи литературного процесса, равно как и произведения, посвященные куда более злободневному жизненному материалу.
Среди последних пристальное внимание венгерских читателей привлекли повести Дюлы Фекете и Ференца Шанты.
По сравнению с книгами, о которых только что шла речь, «Смерть врача» Дюлы Фекете переносит нас в обстановку, кажущуюся почти идиллической.
Мирная деревня. Ушедший на пенсию врач. Жена его, которая по утрам любит нежиться в саду возле куста сирени. Служанка, бывшая пациентка Деже Вайса, преданно сторожащая его покой.
Но на самом деле покоя не существует. Сердце доктора жжет не только скорбь о погибших сыновьях, но и горечь воспоминаний о том, что в годы войны многие люди — те, кого он лечил,— оказались неблагодарны, жестоки, корыстны.
Пока доктор Вайс работал, «постоянная необходимость что-то делать, словно хороший бетон, связывала воедино его дни, не оставляя зазоров», теперь жо старость и болезнь усугубляют остроту этих переживаний, столкновений с людьми эгоцентрического склада, с явными себялюбцами, циниками и скептиками (вроде, например, автора ранее упомянутой теории о волках и овцах!).
Размышления героя о долге человека перед обществом, перед людьми, которые вырастили и воспитали его,— совсем не досужие философствования (тем более, что обстоятельства таковы, что Деже Вайс снова принимается «за старинное дело свое»), а острейшая внутренняя необходимость, тревожная поверка собственной жизни и принципов, которым он, пусть неосознанно, следовал.
Собственно говоря, «долг» — здесь не совсем точное слово. Быть может, правильнее говорить не о нравственной обязанности, а о нравственной потребности дать что-то обществу, людям, миру.
Будучи невыполненным, этот «долг» так же мучителен, кан молоко, тяготящее грудь женщины.
И само общество — это не бесплотная, отчужденная от человека абстракция, а реальные, живые существа, в которых принимает участие, за которых тревожится, которых жалеет и любит наше сердце.
Поэтому, по выражению Деже Вайса, «большинство людей не только выплачивает долг, но и щедро платит проценты».
Драматическая битва идей, происходящая в душе героя повести Дюлы Фекете, почти незаметна для окружающих. «Двадцать часов» Ференца Шанты — «хроника» реальных, яростных, порой трагических столкновений различных людей, принципов, интересов, напоминающая, как не проста дорога от «вчера» к «завтра».
Повесть эта продолжает и развивает существующие в венгерской прозе уже в течение многих десятилетий традиции вдумчивого, скрупулезного, часто тяготеющего к прямой документальности, отображения жизни деревни, крестьянства. В последние годы появилось немало интересных произведений, посвященных путям социалистического преобразования сельского хозяйства, связанным с этим конфликтам и тем осложнениям, какие были порождены культом личности Ракоши. Значительность и жизненность этих книг заключается в том, что авторы, даже говоря о серьезных трудностях и трагических ошибках, во многом облегчивших действия контрреволюционеров осенью 1956 года, стремились не к легким обличениям «задним числом», а к серьезной и вдумчивой постановке «больных» вопросов.
Напоминающая по форме репортаж, быстро перемещающая писательский «объектив» с одного героя на другого и позволяющая читателю самому сопоставлять их рассказы о том или ином эпизоде, повесть Шанты выстраивает перед нами целую вереницу разнообразных характеров и позволяет глубже проникнуть в сложную жизнь венгерской деревни.
Как выразился в разговоре автор, повесть его почти на три четверти документальна. Побывав у него в гостях, я встретился там, например, с человеком, послужившим прототипом для одной из интереснейших фигур книги — «директора Йошки» (как зовет его в повести вся деревня). Именно благодаря таким людям, их честности перед собой и народом, их самокритичности народная власть в Венгрии сумела благополучно миновать большой и трудный перевал на пути к будущему.
«Читатели на нашей планете ждут таких книг, пьес и фильмов, которые побуждают к раздумьям, — говорил венгерский писатель Иван Болдижар. — Писателям же сейчас — как, впрочем, и всегда — необходимо то, что Толстой называл умным сердцем».
Биение этого сердца ясно слышится в произведениях, составивших настоящий сборник.
А. Турков
Приключения тележки — Енё Йожи Тершанский